Люди в гриднице засмеялись, это был добрый, радостный смех.Блуд взял протянутую краюху. Молодые гридни освободили ему место, потянули застол. Вождь проводил его взглядом, улыбнулся и негромко сказал Славомиру:

– Квэнно… Теперь тех, что заперты, поведём мечиобагрять.

Я довольно уже разумела его галатскую молвь. Квэнно – сталобыть, всё. Делу венец. Нет больше отроков, годных для Посвящения!.. Моё имяему, конечно, не вспомнилось. А что ему меня вспоминать?

Счастливой наглости Блуда во мне не было никогда. Но еслибыла за мной правда – вздымалось что-то в душе и несло уже напролом. Наверное,надо было спросить совета у Хагена. Наверное. Я даже не подумала об этом. Япоставила тяжёлый ковш и обошла стол. Я помню только, что все вдруг замолчали иоборотились ко мне. И ещё, что ноги не гнулись.

Я встала прямо перед воеводой и сказала звонко и зло, на всюдлинную гридницу:

– Эти-кве ми, рикс?

Это значило по-словенски: а я, вождь?..

Он перестал улыбаться и посмотрел на меня. Я бы совсем нехотела, чтобы кто-нибудь ещё раз так же вот на меня посмотрел. Как на мерзкоенасекомое, потревожившее рану.

– Девка глупая, – начал он… и замолк. Ему нечегобыло мне возразить, нечем хлестнуть, чтобы уползла долой с глаз. Я до сих порэтим горжусь. Я тряхнула головой:

– Служила ли я тебе, воевода, хуже всех тех, кого раноповедёшь мечи обагрять?

– Лучше! – твёрдо и громко сказал из-за столадерзкий Блуд. Он не побоялся меня заслонить от Третьяка, не попятится и передвождём – что, конечно, было трудней. Как велит обоим нам убираться, откольпринесло…

– Правильно, лучше, – не спеша проговорил мойнаставник и положил руки на стол, добавляя весу словам. Вождь быстро глянул настарого сакса, но ничего не сказал. Между тем воины зашумели, и я сперваиспугалась, потом с изумлением поняла – большинство держало мою сторону. ТолькоПлотица и с ним несколько сивоусых считали, что девке след бы думать одевичьем… однако слепой Хаген вовремя молвил своё слово, а они его уважали.

Я стояла посередине и смотрела на воеводу. Варяг молчаслушал, как перечила его воле возлюбленная дружина. Чем бы ни кончилось – послетакого он вряд ли станет добрей. Ну да тут ничего уже не поделаешь.

Я видела: Славомир протянул руку, взял брата за плечо.Велета не осмелилась открыть рта, но, конечно, вождь чувствовал её взгляд, кактёплую щёку, прижимавшуюся к его щеке…

– Не о том потягаете, о чём надо бы… – угрюмовымолвил он наконец. – Ладно… пускай лезет в яму, раз нету ума.

Вот когда окатила меня волна душного, дурностного страха! Явзмокла и подумала, а надо ли было мне так усердно лезть туда, куда меня непускали… не пускали-то, может, моей же корысти ради… или ради чего-то ещё,простоте моей недоступного… Двое кметей встали по бокам и повели меня запирать,верней, потащили, едва не сбив с ног, намеренно грубо, чтоб видели Боги моегопрежнего рода – не я предаю, силой берут… и до самой двери было ещё не поздновырваться и передумать. Я шла, опустив голову, молча. Как сказывал дедушка:забралась в кузов, не говори, что не груздь.

…Если бы разобрать, на каком языке перешёптывались брёвнарубленых стен и скрипучая берёста на половицах – верно, они бы немалопорассказали об отроках, в разное время, как я, коротавших здесь ночи передПосвящением. Разве могут рассеяться без следа страх, надежда, полёты души ототчаяния к торжеству, обеты Богам на случай, если вдруг повезёт… кто-то ведьслышит каждое наше слово, даже не произнесённое, запоминает поступок, которому,кажется, не было видоков…

Обычно отроки ночевали здесь по двое-трое. Я сидела одна.Да. Никак у меня что-то не получалось быть – мы. Получалось: все остальные – ия. Отовсюду торчала сухим сучком из бревна.

Я поудобней устроилась у стены, вздохнула и упёрласьподбородком в сомкнутые колени. Зябла спина, в животе сосало, потому чтоповечерять не пришлось. Вот краюшку бы хлеба с толстой сметаной, да на правыйбочок, да чтобы Молчан свернулся тёплым клубком… Может, он теперь зайца нёс влогово, верной волчице, глупым щенятам…

Кто бы погладил меня по головке, кто бы сказал: будет всёхорошо. Малые дети любят слушать страшную баснь, прижимаясь к надёжному ибольшому, способному защитить… А вот когда страшно не в басни, а наяву, и не ккому припасть, не за кем спрятаться…

Я закрыла глаза и постепенно сползла в зыбкий, не сулящийотдыха полусон, когда сам толком не ведаешь, спишь или живёшь. Я шла на лыжахдомой, и наполненный кузов привычно оттягивал плечи, а вокруг уходили взвёздное ночное небо ели, заметённые по колена. Я шла, а впереди становилосьсветлей и светлей, и вот уже засинели круглые лунки у влажных чёрных стволов,засверкал снег, готовый хлынуть лопочущими ручьями, и нестерпимое вешнее солнцеглянуло вниз сквозь голые ветви… Я миновала Злую Берёзу – капли прозрачногосока сбегали по белой коре, и каждая несла в себе радугу. Я вошла во двор, итам, на крылечке нашего дома, прислонясь к двери, сидел Тот, кого я всегда жду.

Во сне я очень хорошо знала его и не приглядывалась к лицу,только видела, какой он тощий и слабый после болезни – на весёлом свету этобыло резко заметно, заметнее, чем в подслепой избе, – и правая рука виселана груди, закованная в лубки, пальцы бледные, войдёт ли ещё в прежнюю силу… Иглубокий шрам на щеке только-только белел, накрепко зарастая. Я опустилакузовок на гладкие досочки и подошла, и сидевший обнял меня, зарылся лицом всветлый мех полушубка. Я сказала:

– И правда, что ли, вжиль потянул.

Наверное, от меня пахло морозом, принесённым из ночногозимнего леса. Сидевший поднял глаза и сощурился против света, бившего в очисквозь голую Злую Берёзу, сквозь путаницу ветвей… Отвёл взгляд и с глухимусилием вымолвил:

– Я говорил не о тебе.

Я засмеялась. Скинула его руку со своего пояса. Поднялаобсохшие лыжи. И пошла, не оглядываясь, прочь. Вот уже близко тын и ворота, аза пределом двора не было солнца, не было весеннего света: тускло мерцалибезжизненные сугробы, и обледеневшая Злая Берёза стонала под ветром, дующим сморя…

– Зимушка!.. – с отчаянием и мукой позвал Тот,кого я всегда ждала. – Зимушка!

Я была уже у самых ворот.

– Зимушка!..

Я всё-таки обернулась. Он силился встать и тянул ко мнеруку, он погибал без меня ещё верней, чем я без него… Я кинула лыжи и не помнясебя рванулась назад. По двору, раскинувшемуся внезапно на вёрсты, сквозьчереду бесконечных вязких сугробов… против метели, с яростным рёвом ударившейвдруг в лицо. Насколько же проще было уйти. Уйти, бросить, предать из-заединого слова, которое и нашептали-то ему любовь и жалость ко мне!..

Я проваливалась и застревала в снегу, сердце надсаживалось,выламываясь из рёбер. И кто-то другой всё вспоминал: это не наяву. Уговаривалпощадить себя. Я и вправду почти уже умерла, не знаю, вживе или в мечте… когдамрак всё-таки отступил, и снова хлынуло солнце, и я… то ли обняла, то липодхватить успела Того, кого я всегда жду… Заплакала и проснулась.